— Видишь ли, Абра, мне кажется, ему не хочется никого видеть. Давеча судья Кнудсен звонил, так отец велел сказать, что спит.

— Тебе помочь?

— Пойди сначала переоденься. Не дай бог, запачкаешь новое платье.

Абра прошла на цыпочках мимо отцовского кабинета и поднялась к себе. Ее комната слепила полированными поверхностями мебели и яркими, цветастыми обоями. Фотографии родителей в рамочках на столе, стихотворные послания в рамочках на стенах, туфли, аккуратно поставленные рядышком у кровати на натертом полу, — решительно все на своем, раз и навсегда определенном месте. Мать все делала так, как хотела: кормила ее, выбирала платье, устанавливала распорядок жизни. Абра давно отказалась от мысли завести себе личные, только ей принадлежащие вещи. Даже в собственной комнате она не знала уединения. Уединялась она единственно в свои мысли. Несколько писем, которые она хранила, находились в гостиной — были спрятаны в двухтомных «Воспоминаниях Улисса С. Гранта»

. С тех пор, как генеральские мемуары сошли с печатного станка, ни одна живая душа в доме, кроме нее самой, не прикоснулась, насколько ей было известно, к их страницам.

Абра не задумывалась, почему ей сейчас так хорошо. Многое она сердцем чувствовала и не любила говорить. Она прекрасно знала, к примеру, что отец вовсе не болен. Скрывает он что-то. А вот Адам Траск, напротив, точно болен: она видела, как он, шаркая ногами, брел по улице. Интересно, мать знает, что отец притворяется?

Абра скинула платье и надела ситцевый сарафанчик, предназначенный для работы по дому. Причесав волосы, сна прошла на цыпочках мимо комнаты отца и спустилась вниз. Там она вытащила из дневника открытку, полученную от Арона, и в гостиной вытряхнула из второго тома «Воспоминаний» его письма, плотно сложила и, подняв юбку, засунула их под резинку панталон. Письма немного выпирали на животе, но на кухне она надела передник, и стало совсем незаметно.

— Можешь почистить морковь, — сказала мать. — Вода вскипела?

— Закипает.

— Тебе нетрудно положить бульонный кубик в эту чашку? Доктор сказал, что отцу очень полезен бульон.

Когда мать понесла наверх дымящуюся чашку, Абра открыла мусорную топку в газовой плите, кинула туда письма и подожгла.

Мать вернулась, потянула носом.

— Дымом пахнет.

— Это я мусор сожгла. Ведро было полно.

— Надо спрашивать, прежде чем берешься что-нибудь делать, — сказала мать. — Я коплю сухой мусор и по утрам обогреваю им кухню.

— Прости, мама, я не подумала.

— Пора научиться думать о таких вещах, дорогая. Ты какая-то рассеянная последнее время.

— Прости, мама.

— Бережливость — это статья дохода. В столовой зазвонил телефон. Мать пошла туда, сняла трубку, и Абра слышала, как она сказала: «Нет, к нему нельзя. Доктор запретил. Нет-нет, категорически никаких разговоров. Ни с кем».

Вернувшись в кухню, она сказала:

— Это опять судья Кнудсен.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

На другой день в школе Абра была невнимательна: она предвкушала встречу с Ли. На перемене ей попался Кейл.

— Ты сказал, что я сегодня приду?

— Он уже какие-то пирожные затеял, — сказал Кейл. На нем была военная форма: гимнастерка не по росту с жестким стоячим воротничком, на ногах краги.

— У тебя строевая, — сказала Абра. — Тогда я одна пойду. А какое пирожное?

— Не знаю, кажется, корзиночки с клубникой. Оставь штучки две, ладно? Хоть попробовать.

— Хочешь посмотреть, что тут? Это я Ли подарок приготовила. Гляди! — Она открыла картонную коробку. Новая картофелечистка, только кожицу снимает. И очень удобная. Думаю, ему понравится.

— Ну все! Не видать мне пирожных как своих ушей, протянул Кейл и добавил: — Если задержусь, подожди, не уходи без меня, ладно?

— А ты понесешь потом мои книжки?

— Факт, понесу.

Она посмотрела ему прямо в глаза таким долгим, внимательным взглядом, что он чуть было не опустил голову, и пошла в класс.

Поднимался теперь по утрам Адам поздно. Последнее время он спал часто и понемногу, и Ли приходилось по нескольку раз заглядывать к нему, чтобы посмотреть, не проснулся ли он.

— Хорошее утро, чувствую себя прекрасно, — сказал он в этот день.

— Какое уж там утро! Почти одиннадцать.

— Боже ты мой! Надо скорей вставать!

— А зачем вам вставать? — сказал Ли.

— Как зачем?.. А правда, зачем… Но я же хорошо себя чувствую, Ли. Можно в комиссию сходить. Как там на дворе?

— Сыро, — ответил Ли.

Он помог Адаму встать с постели, помог застегнуть пуговицы, завязать шнурки на ботинках и вообще привести себя в порядок. Пока Ли хлопотал, Адам рассказывал:

— Знаешь, мне сон приснился, очень жизненный. Отца во сне видел.

— Насколько мне известно, достойный был джентльмен, — отвечал Ли. — Я видел папку с газетными вырезками; помните, адвокат вашего брата прислал? Должно быть, достойный был джентльмен.

— А тебе известно, что он был вор? — Адам смотрел на Ли совершенно спокойно.

— Дурной вам сон приснился, не иначе, — возразил Ли. — Ваш отец похоронен на Арлингтонском кладбище. В одной заметке говорится, что на похоронах присутствовал вице-президент и военный министр. Мне кажется, наш «Вестник» заинтересовала бы статья о нем. Как раз ко времени. Не хотите посмотреть папку?

— И тем не менее он был вор, — повторил Адам. — Раньше я не верил, а теперь верю. Он присваивал деньги, принадлежащие СВР.

— Ни в жизнь не поверю.

На глазах у Адама выступили слезы. Последнее время глаза у него вообще были на мокром месте.

— Вы тут посидите, а я принесу что-нибудь поесть, сказал Ли. — Знаете, кто днем придет к нам? Абра!

— Абра? — переспросил Адам. — Ах да, конечно. Славная девчушка.

— А я так просто люблю ее, — сказал Ли. Он усадил Адама перед карточным столиком. — Может, поломаете голову над разрезной картинкой, пока я завтрак приготовлю?

— Спасибо, сегодня не хочется. Сон попробую разгадать, пока не забыл.

Когда Ли вошел к Адаму с подносом, тот мирно спал в кресле. Ли разбудил его, заставил есть, а сам тем временем почитал ему «Салинасскую газету». Потом он проводил его в ватер-клозет.

В кухне стоял душистый аромат печеного теста, а от сока ягод, пролившегося в духовке на противень, разливался приятный горько-сладкий, вяжущий запах.

Сердце Ли переполнялось радостью. То была радость ожидания подступавших перемен. Кончается земное время Адама, подумал он. Мое тоже должно бы кончаться, но я этого не чувствую. Я словно бы бессмертен. Когда-то, когда был совсем молодым, я знал, чувствовал, что смертен, а сейчас нет. Смерть отступила. Не знаю, нормальное ли это чувство.

Любопытно, что имел в виду Адам, говоря, что его отец был вор. Вероятно, ему это приснилось, подумал Ли. Но тут же началась привычная для него игра ума. Допустим, что это правда — тогда получается, что Адам, этот честнейший из честных человек, всю жизнь жил на ворованные деньги. Теперь вот это завещание, усмехнулся про себя Ли. Значит, Арон, который чуть ли не упивается собственной безгрешностью, тоже всю свою жизнь будет жить на накопления от доходов с публичного дома. Что это, какая-то шутка или же порядок вещей таков, что если одно явление чересчур перевешивает другое, то автоматически включается некий балансир, и равновесие восстанавливается?

Ему вспомнился Сэм Гамильтон. В какие только двери он ни стучался! Какие у него были замечательные идеи и изобретения, однако никто не помог ему деньгами. Впрочем, зачем ему деньги? Он и так был богат, у него хватало Всего, а больше ему не нужно. Земные богатства и скапливаются-то у нищих духом, у тех, кто обделен подлинными интересами и радостями жизни. Если уж прямо, по чести, то главные богатей-это и есть голытьба убогая. Так это или не так, размышлял Ли. Судя по некоторым делам их, безусловно так.

Он подумал о Кейле, который сжег деньги, чтобы наказать себя, и о том, что от наказания мучился меньше, чем от своего поступка.