— Знаешь, что мы можем сделать? Это так просто со смеху помрешь!
— Что?
— Жить на ферме твоего отца, вести хозяйство. Папа говорит, там земля хорошая.
— Ни за что, — отрезал Арон!
— Почему?
— Я не желаю быть фермером. И моя жена не будет фермершей.
— А я хочу быть женой Арона Траска, и мне все равно, кто он.
— Я хочу учиться в колледже.
— А я буду помогать тебе, — повторила Абра.
— Интересно, где же ты достанешь деньги?
— Возьму и украду.
— Мне надо уехать отсюда. Терпеть не могу, когда надо мной смеются.
— Очень скоро все позабудут.
— Как бы не так — позабудут. Мне еще два года до окончания школы. Не выдержу я здесь.
— Арон, неужели ты меня бросишь?
— Не выдумывай… Дернуло же его взяться за то, в чем он ни черта не смыслит!
— Зачем ты так об отце? — упрекнула его Абра. Если бы дело выгорело, перед ним бы все преклонялись.
— Но ведь не выгорело же! А мне теперь отдувайся. Стыдно ребятам в глаза смотреть. Ненавижу его, ненавижу.
— Сейчас же перестань! — строго сказала Абра. Как ты смеешь так говорить?
— Откуда мне знать, может, он и про маму соврал?
Абра покраснела от возмущения.
— Всыпать бы тебе хорошенько, Арон Траск! Сама бы отшлепала, если бы не люди. — Она посмотрела на его красивое лицо, искаженное обидой и злостью, и переменила тактику. — Почему ты не спросишь его про маму? Просто подойди и спроси.
— Не имею права. Я тебе честное слово дал.
— Ты честное слово дал, что не проболтаешься о нашем разговоре.
— Да, но если я спрошу, он тоже спросит, почему я спрашиваю.
— Никакого сладу с тобой! — воскликнула Абра. Упрямый, как избалованный ребенок. Хорошо, я освобождаю тебя от клятвы. Спроси.
— Не знаю, захочется ли спрашивать.
— Знаешь, а мне иногда до смерти хочется исколотить тебя. Прямо руки чешутся! — воскликнула Абра. — И все равно… Я тебя люблю, Арон. Очень люблю!
Школьники, сидевшие за стойкой у сифона с шипучкой, услышали их возбужденные голоса и захихикали. Арон вспыхнул, в глазах появились слезы обиды. Он выскочил из кондитерской и побежал по улице.
Абра невозмутимо взяла свою сумочку, встала из-за стола, поправила юбку. Потом так же невозмутимо подошла к мистеру Беллу, расплатилась с ним. Идя к выходу, она приостановилась около стайки насмешников и холодно сказала:
— Только попробуйте еще раз подразнить его. Она вышла, а вслед ей кто-то пискливо протянул: «Ax-ax, Арон, я тебя люблю!»
Выйдя на улицу, Абра кинулась бежать вдогонку за Ароном, но его нигде не было. Она позвонила ему домой. Ли сказал, что он еще не приходил. Ли сказал неправду. Арон был в спальне, молча переживая обиду. Ли видел, как он проскользнул к себе и закрыл за собой дверь.
Абра долго ходила по улицам, ища Арона. Она сердилась на него и в то же время чувствовала себя бесконечно одинокой. Раньше он ни разу не удирал от нее, не бросал ее одну, а она уже разучилась быть одна.
Что до Кейла, то ему пришлось привыкать к одиночеству. Сперва он старался бывать с Аброй и братом, но скоро понял, что он лишний. Он страдал от ревности, по-всякому пытался привлечь ее внимание, и все напрасно.
Учился Кейл легко, но без особого интереса. Арону приходилось заниматься больше, зато он получал удовольствие, когда узнавал что-нибудь, и вообще уважал учение, независимо от того, как и чему их учат. Кейл просто переходил из класса в класс, его не увлекали ни школьная жизнь, ни спорт, ни развлечения. Растущее беспокойство гнало его по вечерам из дома. Он вытянулся, похудел, и было в нем что-то непонятное и темное.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
С тех пор как Кейл себя помнил, он, как и любой другой, жаждал ласки и любви. Если бы он был единственным ребенком или если бы Арон был совсем другим, то его отношения с окружающими развивались бы легко и естественно. С самого начала взрослых подкупала привлекательность и простодушие Арона. Понятно, что Кейл изо всех сил старался завоевать внимание и любовь старших, и делал это единственным доступным ему способом, то есть во всем подражая брату. Однако именно то, что покоряло в белокуром, чистосердечном Ароне, отталкивало и вызывало неприязнь в смуглом, вечно прищуренном Кейле. Поскольку он большей частью притворялся, то и поведение его отнюдь не располагало в его пользу. Кейлу доставались попреки, даже если он говорил и делал то, за что Арон удостаивался похвал.
Щелкни щенка разок-другой по носу, он забьется в угол или начнет кататься по полу, прося у хозяина прощения. У ребенка же от попреков рождается опасливость, и он прячет ее за безразличием, бравадой или замыкается в себе. Оттолкни однажды ребенка, он потом будет чувствовать неприязнь, даже когда ее и в помине нет, и, хуже того, вызовет неприязнь одной своей опасливостью.
Перемены в Кейле накапливались так медленно и так долго, что он не замечал ничего необычного. Как бы само собой получилось, что он выстроил вокруг себя защитную стену, отгораживающую его от других. Если в ней и были уязвимые места, то как раз там, где она ближе всего соприкасалась с Ароном, с Ли и особенно — с Адамом. Может быть, Кейл и чувствовал себя всего безопаснее, когда отец не обращал на него внимания. Лучше пусть тебя вообще не замечают, чем замечают в тебе только плохое.
Еще совсем маленьким Кейл разгадал одну хитрость. Если потихоньку подойти к сидящему отцу и слегка прислониться к его колену, то он машинально поднимет руку и погладит тебя по плечу. Вероятно. Адам даже не отдавал себе отчета в том, что делает, но его непроизвольная ласка вызывала взрыв чувств у сына, и тот научился дорожить атой редкой радостью и приберегал ее на самый худой случай. Это была Кейлова волшебная палочка-выручалочка и обряд, выражающий слепое обожание отца.
Мало что меняется при перемене места. В Салинасе Кейл не завел друзей, как не завел их в Кинг-Сити. У него были знакомые и приятели, его уважали и даже восхищались им, но вот настоящих друзей у него не было. Кейл жил один, сам по себе.
Хотя Ли знал, что Кейл по вечерам уходит из дома и возвращается иногда за полночь, он и виду не подавал и не пытался понапрасну расспрашивать или распекать подростка. Городские полицейские не раз и не два видели, как Кейл допоздна бродит один по улицам. Начальник полиции Хайзерман счел полезным поговорить со школьным надзирателем, и тот заверил его, что Кейл отнюдь не прогульщик, а очень даже успевающий ученик. Хайзерман, разумеется, неплохо знал Адама Траска, и, поскольку Кейл не бил окна и не нарушал общественный порядок, он велел своим подчиненным оставить мальчишку в покое, ко не спускать с него глаз, чтобы тот не попал в беду.
Однажды старый Том Уотсон подошел к Кейлу:
— Ты чего по ночам шляешься?
— Я же никому не мешаю, правда? — возразил тот.
— Вижу, что не мешаешь. Но в такую поздноту спать положено.
— А мне не хочется, — сказал Кейл. Для Старины Тома слова Кейла были сущей бессмыслицей, ибо за всю свою жизнь он не припоминал ни единого дня или часа, когда бы ему самому до смерти не хотелось спать. Парень даже захаживал в игорные дома в Китайском квартале, хотя играть не играл. Словом, загадка да и только. Впрочем, Тому Уотсону вообще многие вещи казались полнейшей загадкой, и у него не возникало никакого желания разгадывать ее.
Во время своих прогулок Кейл частенько вспоминал подслушанный им еще на ферме разговор между Ли и отцом. Ему хотелось докопаться до истины, но составлялась она медленно, по кусочкам: то из фразы, оброненной кем-то на улице, то из болтовни в бильярдной. Арон и внимания бы не обратил на обрывки разговоров, но Кейл схватывал их на лету и запоминал. Он знал, что его мать жива. Он знал также, что Арон не обрадуется, если она вдруг отыщется.
Однажды вечером Кейл наткнулся на Кролика Холмана, приехавшего из Сан-Ардо на выпивон, который он устраивал для себя раз в полгода. Кролик радостно облапил Кейла, как это водится у деревенских при встрече со знакомцем в чужом городе. Он затащил парня в переулок за Торговым домом Эббота и там, отхлебывая виски из пол-литровой бутылки, выложил ему такую кучу новостей, какую только удержала его память. Он как раз загнал за хорошую цену кусок своей землицы и подался в Салинас отметить событие, а «отметить», на его языке означало пуститься в загул. Сейчас вот он двинет прямо по путям в Ряд и покажет здешним шлюшкам, на что способны настоящие мужчины.